Сегодня в День Военно-Морского Флота мы предлагаем нашим читателям рассказы капитана первого ранга в отставке Николая Гормалева, участника боевых действий на Ближнем Востоке в семидесятых годах прошлого века. Рассказы эти недавно были опубликованы в журнале «Воин России» Министерства обороны Российской Федерации.

 .

Смерть из поднебесья 

Ближневосточная война между арабами и израильтянами крутила свою смертельную карусель. Подводная лодка Израиля шла курсом к Сирийскому берегу. Гидроакустики через каждые полминуты докладывали командиру, что шума винтов надводных кораблей не наблюдается. Горизонт чист.

− Через пять минут входим в терводы противника, − сообщил штурман командиру и вопросительно посмотрел на него.

− Всплыть на перископную глубину, − приказал командир и направился к перископу.

Горизонт был девственно чист. Ничто не говорило об опасности. Не арабов боялись подводники. Разведка доложила, что недавно вблизи берегов противника появился русский противолодочный вертолетоносец «Ленинград» с эскадрильей палубных винтокрылов Ка-25. Смертельная опасность для любой субмарины.

Командир лодки почему-то вспомнил, что когда-то в далеком детстве он с родителями был в городе, имя которого носит этот корабль. Воспоминания были неприятными, потому что такси, на котором ехала его семья, попало в аварию, и только по счастливой случайности все обошлось без жертв. Мама тогда сказала, что это Божье предостережение, поэтому из города надо уехать как можно быстрее. И они уехали не только из северной столицы, но и из той снежной страны.

Но русские, размышлял командир, открыто не выступят на стороне арабов. В противном случае − это война. Не ближневосточная и вялая, которой не видно ни конца ни края. Мировая война. Скоротечная, ожесточенная и термоядерная. Командир дал команду на погружение. Лодка пересекла невидимую границу территориальных вод враждебного государства, и экипаж стал лихорадочно готовить торпеды к атаке. Задача была простая и одновременно сложная. Подойти к сирийскому порту и атаковать торпедами береговые коммуникации. Дать залп под названием «Торпедный веер». Если атака пройдет успешно, то неизбежно случится большой пожар, и порт надолго выйдет из строя…

А за день до этого с «Ленинграда» взлетели восемь вертолетов и ушли на арабскую территорию в сторону сирийской пустыни. Здесь, на секретной базе русских, на фюзеляжи винтокрылов были нанесены сирийские опознавательные знаки. Обычная практика тайных войн.

Поэтому ни командир израильской подлодки, ни руководители его морского штаба не могли знать, что за несколько часов до тайного пересечения субмариной границы тервод с сирийского берега взлетела четверка противолодочных вертолетов.

Маленькие винтокрылы стремительно пронеслись над морем, сыпанув в него пару сотен гидроакустических радиобуев, накрыв ими несколько десятков квадратных километров. Сейчас красные поплавки с антеннами покачивались на волнах. И стоило только субмарине пройти под этим противолодочным барьером, как в эфир полетели сигналы тревоги. Их приняли на берегу.

С базы снова поднялась четверка вертолетов. Это была поисковая группа. Она четко зависла над морем по углам квадрата, где шла подлодка. Винтокрылы выпустили в воду гидроакустические станции, и на берег пошли доклады:

‒ Есть контакт… Классифицирую… ПЛ противника… Скорость хода десять узлов, глубина сто метров. Идет в терводах вдоль берега. Продолжаем слежение…

Субмарина не почувствовала, да и не могла почувствовать, что обнаружена. Ее гидроакустики продолжили докладывать в командный отсек, что шума винтов кораблей не наблюдается и горизонт чист. Лодка бесшумно скользила на стометровой глубине.

А в это время на арабском берегу молотила винтами воздух ее смерть. Тройка вертолетов ударного варианта тяжело оторвалась от взлетной площадки аэродрома и взяла курс в море, в квадрат обнаружения подлодки. В бомбовом подбрюшье винтокрылов висели на стальных замках торпеды.

Квадрат обнаружения лодки медленно, но неотвратимо приближался. Авиаторы в момент атаки ни о чем не думали. Они находились во власти боевого азарта. Навязчивые сны об этом единственном в их жизни бое придут потом, настигнут их своими кошмарами в будущем. Воспоминания невозможно будет залить водкой. Они станут сопровождать их до самой смерти, особенно в моменты одиночества. Но это будет потом. А пока…

Вертолетные шлемофоны срывающимся голосом старшего штурмана прокричали:

‒ Вертолеты на боевом курсе. Расчетное время пятнадцать секунд…

Глухо ударили о борта створки бомболюка, и в то же мгновение из ведущего вертолета пошла вниз на парашюте первая торпеда. От удара о воду у нее отстрелился парашют, выбросились в стороны доселе прижатые к корпусу два серебристых подводных крыла, как плавники у летающих рыб. Торпеда поднырнула, установила горизонт, поймала своим гидролокатором цель, отстрелила теперь уже ненужные крылья и пошла на глубину.

Все это случилось в секунды. Головной вертолет, освободившись от смертоносной тяжести, резко взмыл вверх. За первой пошли к цели еще две торпеды. Винтокрылы круто развернулись и ушли к берегу. Они, словно на учениях, четко сделали свою рядовую обыденную работу. Но это уже была работа войны…

Командир субмарины не поверил своим ушам, когда услышал доклад гидроакустика:

− Слышу шум винтов торпеды по левому борту. Дистанция…

В боевую работу мгновенно включились теперь уже подводники. Экипаж действовал четко и быстро. Люди начали отчаянно бороться за свои жизни. Близость неминуемой смерти придавала им ярость и изобретательность. Лодка все же успела поставить с двух бортов активные помехи. И это, казалось, уже спасло экипаж. Две огромные шумовоспроизводящие сигары отделились от субмарины. И они переключили на себя и увели в сторону от лодки две самонаводящиеся торпеды. Но третья торпеда, сброшенная с небес двадцатидвухлетним военным мальчишкой, поймала подлодку в свою смертельную спираль, закружилась вокруг нее, стремительно сужая круги. Петля быстро затягивалась. Последнее, что услышал командир, был отчаянный доклад, вернее, крик гидроакустика:

− Слышу шум винтов торпеды!

Потом наступила темнота.

Те, кто посылают людей уничтожать друг друга, никогда не узнают об этих человеческих драмах. В одном штабе лодку вычеркнули из боевых списков, в другом несколько человек представили к наградам. И ничего в мире не изменилось. Земной шар продолжал свой вечный полет вокруг Солнца со скоростью тридцать километров в секунду, а ближневосточная война продолжала крутить свою смертельную карусель…

 

Жареный лед 

Боевая служба в Средиземном море для российского флота в годы холодной войны была одновременно привлекательной и чрезвычайно нудной. Корабль первого или второго ранга уходил в море минимум на шесть месяцев. Так вот только в первый месяц жизнь морякам казалась яркой и стремительной.

Корабль проносился вдоль живописных берегов Босфора и Дарданелл, а затем выходил в точку несения боевого дозора. По пути следования его облетывали американские палубные штурмовики. Наши ракетчики брали их на сопровождение и делали электронные пуски. На том дело и заканчивалось. Ракеты оставались на направляющих. Потому как война все-таки была холодная.

Хотя огоньку в тлеющий костер и та, и другая стороны периодически подбрасывали. Американцы, например, проводили со своих палубных «Корсаров» фактические бомбометания по кильватерному следу наших кораблей. Но это делалось как бы между прочим, а посему особого внимания бомбежке никто не придавал – ни мы, ни супротивники. Ну есть у людей бомбы, вот они их и мечут…

Потом корабль прибывал в точку стоянки, где на ярко-синих волнах колыхалась ржавая якорная бочка с грозной надписью «Собственность СССР», заводил на нее носовые концы, бросал якорь и экипаж впадал в томную спячку на пять оставшихся месяцев.

Один или два раза за шесть месяцев на долю экипажа выпадало настоящее боевое задание, и тогда корабль стремительно выходил из комы, вырывался из оцепенения, как медведь из берлоги, и мчался в заданный квадрат, на ходу разминая затекшие мышцы. Матросы, мичманы и офицеры – нервы и кровь корабля – бешено пульсировали в его артериях-коридорах и на боевых постах. Их атака всякий раз была мгновенной и неотразимой. Сопротивляться этой лихой и неукротимой силе было бесполезно.

Сделав свое грозное дело, корабль снова возвращался к любимой бочке, и экипаж мирно засыпал. И главная задача всех командиров и начальников заключалась в том, чтобы постоянно тормошить моряка, не давать ему окончательно расслабиться от временного вынужденного безделья.

В армии в таких случаях поступают предельно просто. Все вместе роют большую канаву, именуемую траншеей. Потом опять все вместе ее засыпают. Затем снова роют, и так до бесконечности. Прием многократно апробирован и сомнению не подлежит.

На флоте сложнее. Канаву рыть нет никакой возможности. Правда, один бравый боцман хотел в этой ситуации предложить не менее хитроумный прием: перекачивать морскую воду ручными помпами из-за одного борта, за другой. Под это новшество он пытался подвести даже научную базу. Такой прием, говорил мичман, используют культуристы. Он называется преодоление не преодолимого. И если матросов круглые сутки менять у помпы, то к концу боевой службы они могут сгодиться даже для конкурса культуристов.

Проект задробили. Возмутился замполит. На его политинформациях, которые проводились ежедневно, должна была быть стопроцентная явка. А кто же тогда будет у помпы? По проекту же боцмана процесс перекачки воды должен быть непрерывный, как добыча газа. Поэтому мичмана-рационализатора быстро затюкали, и он сдался.

Летом семьдесят девятого года я пришел в Средиземное море на большом противолодочном корабле − БПК, которым командовал капитан второго ранга, сын известного на флоте адмирала. Этот офицер быстро шел вверх по служебной лестнице, и все справедливо полагали, что он, как и отец, тоже когда-то станет адмиралом.

В советское время династии были очень популярны. Отец-чабан и сын-чабан, отец-комбайнер и сын-комбайнер, отец-шахтер и сын-шахтер, отец-адмирал и сын-адмирал.

То же самое наблюдалось и в среде завмагов, завскладов и партийных работников. Прибыв в Средиземное море, БПК не стал плавать автономно, а вошел в состав КУГа − корабельной ударной группировки, которой командовал комбриг, капитан первого ранга. Этот офицер был рабоче-крестьянского происхождения. Он нарушил семейную династию, не стал знаменитым колхозным комбайнером, как его отец.

Комбриг подходил к проблеме династий несколько с другой стороны. Ведь адмиральских должностей мало, на всех желающих не напасешься. Он полагал, что хотя бы одну из них следовало выделить рабоче-крестьянскому отпрыску. С соответствующими мерками комбриг-колхозник и подходил к командиру БПК.

А последний хоть и являлся адмиральским сыном, офицером был толковым. Главное инициативным и не заносчивым. Однако тень знаменитого отца его постоянно преследовала, и командир корабля от этого испытывал страшные душевные муки.

Но комбриг плевать хотел на все эти муки. Должность адмирала в дивизии была одна, а претендентов двое. Причем семейно-социальный расклад был не в пользу колхозного сына. И он начал безжалостно давить представителя адмиральской династии.

Если морской начальник хочет доказать, что экипаж данного корабля небоеготов, что выучка офицеров оставляет желать лучшего, что матросы не обучены элементарным вещам, то такой начальник на данном корабле немедленно проводит учение по БЗЖ – учение по борьбе за живучесть.

Учение по БЗЖ – это песня. Это такая песня с плясками, по сравнению с которыми пожар в публичном доме – детские шалости. Согласно многочисленным инструкциям и наставлениям каждый моряк, услышав сигнал аварийной тревоги, «должен опрометью броситься на свой боевой пост». Обратите внимание, не быстро прибыть на боевой пост, не срочно или даже немедленно туда явиться, а именно «опрометью броситься». Это значит ‒ как ураган, ломая и круша все на своем пути.

Не мудрствуя лукаво и с Божьей помощью комбриг начал таким образом инспектировать БПК. Для разминки давались вводные, что корабль получил пять или шесть пробоин. И все ниже ватерлинии. Аварийные партии заводили с наружной стороны борта брезент, изнутри прилаживали пластыри, закрепляли их раздвижными упорами, вооружали помпы и начинали откачку якобы поступившей на борт воды.

Но тут в другом конце военно-морской посудины, как назло, происходил пожар. Туда опять же «опрометью» кидались новые аварийные партии, изрыгая из огнетушителей и разных шлангов горы пены и тонны воды. Коридоры корабля заполнялись вонючей огнегасящей мерзостью, и моряки надевали противогазы. На матросов и мичманов страшно было смотреть. Все они покрывались синяками, как после боя со знаменитым боксером Мухаммедом Али.

Потом следовал отбой аварийной тревоги, производился долгий и нудный разбор недостатков. После чего комбриг выставлял экипажу твердую двойку, и все начиналось сначала.

Больше всех от неразрешимых противоречий комбрига и командира БПК страдал старший помощник командира корабля капитан второго ранга Евгений Георгиевич Мовчун. После каждого учения он занимался приведением корабля в исходное положение. Аварийное имущество чистилось, красилось и закреплялось на штатных местах. Матросы полдня драили до блеска коридоры, и в тот момент, когда объявлялся конец большой приборки, звучал новый сигнал аварийной тревоги. Экипаж этого БПК не имел ни малейшего шанса впасть в томную южную спячку.

Старпом Мовчун являлся одной из главных достопримечательностей корабля. Это был старый служака, который до тонкостей знал морское дело. Шутил он редко, и то всего одной фразой. Он называл море жареным льдом. Не растопленным или там растаявшим, а именно − жареным. Мовчун уже достиг своего служебного потолка и в адмиралы не метил, поэтому комбриговы забавы рассматривал как неизбежное зло, за борьбу с которым ему платят жалованье.

Мовчун родился и вырос на кубанском хуторе. Он успешно закончил высшее училище и хотя за годы службы основательно пообтесался в морской офицерской среде, хуторская прямота все ж таки осталась в основе его характера и поведения. Она периодически прорывалась через старпомовский офицерский лоск и шокировала окружающих.

Язык старпома, как и любого флотского офицера в пределах корабля, был ненормативен. Поэтому всякий пишущий на морские темы испытывает чрезвычайные трудности, когда передает прямую речь своих героев.

Если во время обеда в офицерской кают-компании не было командира, старпом тут же принимался руководить процессом приема пищи. Он немедленно вызывал старшего кока и, не отрываясь от еды, распекал его. Монолог Мовчуна был суров.

− Как и чем вы кормите экипаж? – вопрошал старпом. – Приятного аппетита, конечно, товарищи офицеры, но это же дерьмо, а не закуска. А вы попробуйте то, что налито в стаканы. Приятного аппетита, конечно, товарищи офицеры, но это же моча, а не компот…

Далее монолог переводу на нормативную лексику не поддавался.

Старпом строго следил за тем, чтобы все корабельное оборудование использовалось по назначению. Однажды он обратил внимание на то, что никто никогда не играет на пианино, которое сиротливо стояло в офицерской кают-компании. Не было умельцев. Тогда Мовчун нашел где-то музыканта и попросил его написать порядок нажатия клавиш, чтобы пианино играло «Прощание славянки». Затем приказал вестовому матросу выучить эту азбуку и играть во время обеда.

Второй достопримечательностью экипажа были два мичмана-ракетчика – Тихон Багрянцев и Анатолий Тамбовцев. Сорокалетние мужики, матерые, загрубевшие в морях мичманюги, на которых Российский флот держится. В четырех видах состязаний над этими друзьями невозможно было взять верх – их нельзя было перематерить, перепить, переиграть в «козла» и перестрелять по скоростным воздушным целям.

В этих четырех областях оба мичмана работали в творческом тандеме, были признанными ассами и не знали себе равных. Как ни странно, но именно им суждено было помирить командира корабля с комбригом и остановить захватывающий процесс борьбы за живучесть.

Американцы в то время начинали испытания своей новой ракеты корабельного базирования «Томагавк». Ракета была с большой дальностью полета на сверхнизкой высоте. Американские конструкторы считали свое детище неуязвимым.

Чтобы убедиться в этом, они намеревались из западной части Средиземного моря на восток запустить «Томагавк». А на траектории ее полета ордер американских кораблей должен попытаться сбить ракету. Если не собьют, значит, неуязвима. Наш БПК в данной ситуации наблюдал и отслеживал эту стрельбу, находясь также на траектории полета «Томагавка», но уже после американцев.

Все началось с того, что после очередных политзанятий очень интеллигентный замполит БПК, коих на флоте называли просто замами, пришел к старпому жаловаться на Багрянцева. Зам не переносил мат и сам никогда не ругался. Это была большая корабельная аномалия.

Матерщинник Мовчун считал, что именно по этой причине партполитработа на корабле оторвана от личного состава. На политзанятиях и партсобраниях ругаться категорически запрещалось. Это правило неукоснительно соблюдал даже грубый старпом. Там следовало выражаться культурно, а Багрянцев выругался.

− Ну и что он там такого сказал? – раздраженно спросил старпом зама.

− Понимаете, Евгений Георгиевич, – начал вежливый политработник, − Багрянцев сказал, что «Томагавк» неуязвим только для американцев. Тут я с ним полностью согласен. Но далее он заметил нецензурно, что этот самый «Томагавк» у него бы…

Доклад культурного зама подействовал на Мовчуна странным образом. Вместо того чтобы возмутиться нецензурщиной, старпом неожиданно встрепенулся и глаза его загорелись неукротимым хуторским блеском.

− Прямо так и сказал, что собъет?

− Точно так, но даже намного грубее…

− Да меня не колышет, мягче или грубее он сказал. Так, так, так… Позови-ка обоих этих голубчиков ко мне в каюту…

В воздухе запахло большой флотской авантюрой. Дело предстояло стоящее, боевое, и оно наверняка выгорит. Сбить чужую неуязвимую ракету! Свое оружие попробовать. Ну а если американцы потом возмутятся, так на то дипломаты есть. Пусть договариваются.

− Главное, какой подарок предстоящему съезду, − вставил свое партийное слово зам, давно уже простивший Багрянцева.

− Съезду, конечно, подарок весомый, слов нет, − начал деловито практичный Тамбовцев. – А нам, товарищ старпом, выставьте, пожалуйста, за «Томагавк» литр «шила».

Корабельный гидролизный спирт высшей очистки, в народе «шило», выдавался на технические нужды. Очень популярный среди старых моряков напиток. Но боевая служба подходила к концу, и «шила» на корабле почти не осталось. Поэтому начался торг:

− Это почему же за одну ракету целых две бутылки «шила»? – с хуторской скаредностью возмутился старпом.

− Во-первых, нас-то двое, − вступился за друга Багрянцев. − А во-вторых, ну что такое бутылка на двоих? Только губы смочить.

− Но в нем же девяносто шесть градусов, плюс масла разные вредные. Они ого как по мозгам бьют! – не сдавался хуторянин.

− Да сами знаем, что не сорок, ‒ вздохнул Тамбовцев. – Но бутылка, она и есть бутылка. Вдруг еще кто зайдет на огонек. А масла вредные мы потом на хлеб намажем.

− Ладно, выставлю, − сдался старпом. – Хоть подавитесь тем «шилом». Но если «Томагавк» прохлопаете, то очень пожалеете.

Ударили по рукам и пошли к командиру с комбригом, которые в это время с упоением анализировали недостатки очередного учения по БЗЖ. Российские моряки понимают друг друга с полуслова. Чины и звания здесь роли не играют. Особенно когда боевая авантюра, когда азарт. Поэтому начальники мичманскую идею одобрили сходу. Все споры и мелочные претензии исчезли как бы сами собой. Комбриг созвал офицеров на экстренное совещание. Началась разработка операции…

Наша ракетная атака по «Томагавку» была потрясающей. Американцы цель пропустили, и мичманы ее тут же схватили в свои лапы, еще тепленькую. На все про все ушли секунды, и корабельные комплексы ПВО повели «Томагавк». Две ракеты разом с ревом сошли с направляющих. Они сделали горку, а потом снизились к самой воде и пошли на перехват. «Неуязвимую» они настигли в сорока кабельтовых по левому борту БПК. Яркая вспышка озарила небо, и в море упали горящие обломки американского чуда.

Бой длился около минуты. А потом звучали фанфары и громогласное «Ура», прокатившееся от бака до юта. Мичманы утащили призовой спирт в свою каюту, двери которой долго не закрывались. К ним торжественно прибыл главный корабельный кок со своей челядью. Накрыли стол. А вечером, когда БПК пришел в точку якорной стоянки, из флагманской каюты к мичманам-героям спустились командир корабля и комбриг. Старпом не пошел, он остался старшим на главном командном пункте.

А лет через пять и командир БПК, и комбриг стали адмиралами. Первый – потому что ему по династии положено, а второй – потому что «сын за отца не отвечает».

 

Большой Иван

Противолодочник лейтенант Виктор Бурков начал свою службу на Черноморском флоте на артиллерийском крейсере «Адмирал Ушаков». Крейсер такого типа никогда не искал подводных лодок противника и не занимался их уничтожением, потому как крейсер был все-таки артиллерийским.

Крейсер, как вожак стаи, всегда ходил в ордере с противолодочными кораблями, и последние занимались всеми хлопотами с субмаринами. Но однажды на «Ушаков» поставили гидроакустическую противолодочную аппаратуру, и лейтенант Виктор Бурков возглавил группу обслуживающих ее специалистов. После хрущевских заморочек с уничтожением кораблей наш флот к семидесятым годам снова начал набирать силу. Была заложена серия БПК − больших противолодочных кораблей, командовать которыми предстояло офицерам-противолодочникам, прошедшим школу крейсера – усвоившим масштабы выполняемых ими задач и главное, организацию службы огромного корабля.

Командир крейсера седой и ретивый служака капитан 1 ранга Анатолий Смирнов не терпел на своем корабле офицеров противолодочной обороны, в народе «плошников». Как все морские волки, он был чрезвычайно консервативен и ненавидел любые новшества, если они даже исходили из высших сфер. Поэтому Смирнов мирился с присутствием Буркова и его группы на крейсере, как мирятся с обложным отвратительным осенним дождем, противостоять которому невозможно. Его надо просто терпеть.

Для начала командир крейсера «построил» Буркова, когда лейтенант сдал старпому зачеты и заступил на свою первую вахту – вахтенным офицером. «Ушаков» в это время был на ходу и довольно резво для своих лет, узлов в двадцать, бежал в район артиллерийских стрельб. Смирнов искоса глянул на «плошного» офицера и сразу увидел то, что ему было нужно. Командир, словно лев в клетке, несколько раз прошелся по просторному ходовому посту. Это движение не предвещало ничего хорошего. Словно ящерица, застыл рулевой, и настороженно стали озираться по сторонам сигнальщики на крыльях ходового поста. Только Бурков, не отрывая глаз от бинокля, продолжал невозмутимо осматривать горизонт.

Наконец Смирнов остановился перед вахтенным офицером, как бык перед матадором, разве что только не бил копытом.

− Что у вас на голове? − издалека начал он.

− Как что? Фуражка, товарищ командир, – беспечно ответил вахтенный Бурков.

На голове у него действительно была фуражка. Но та, которую он получил в училище. Надо заметить, что в Севастополе офицеры никогда не ходили в фуражках, пошитых на фабриках ширпотреба. Флотский офицер в Севастополе всегда шил себе фуражку на заказ у еврея Ефима Конторовича, который и в советские времена держал частную пошивочную будку на Минной стенке. Хождение по городу в ширпотребовской фуражке считалось более чем дурным тоном. Это равносильно тому, как выйти на подъем флага в резиновых сапогах.

Бурков об этом знал. Но он прямо с поезда, который привез выпускника Ленинградского военно-морского училища в Севастополь, пришел сразу на корабль и не имел еще ни одного схода на берег. Не успел пошить фартовую фуражку лейтенант, но командирский удар Виктор решил держать во что бы то ни стало.

И тут начался изощренный, веками отработанный процесс «избиения» лейтенанта.

− Я сам вижу, что, слава Богу, это пока еще не коровий блин, − ехидно издевался Смирнов. – Но что это за фуражка… прости, господи, мою душу грешную?

− Уставная, товарищ командир, − не сдавался лейтенант, у которого начали деревенеть ноги.

− Это не уставная фуражка, а складская! – все более распалялся командир. − У вас, лейтенант, ярко выраженные признаки хуторской культуры. Впрочем, почему это я оскорбляю хуторян? Отошлите вашу капелюху дедушке в деревню. Он, когда намотает свои онучи, пойдет в ней рыбу ловить. Сей, извините за выражение, головной убор очень пойдет к онучам. Нет, погодите, не советую. Рыбу дед распугает. Пусть водрузит вашу панамку на огородное пугало. Самое место там этой шляпке…

И командир крейсера, взяв бинокль, стал невозмутимо осматривать горизонт. На ходовом посту наступила гнетущая тишина. Бурков на негнущихся ногах вышел из рубки и с размаху швырнул фуражку за борт.

− Что вы сделали? – недоуменно спросил Смирнов вахтенного офицера.

− Устранил замечание, – зло бросил Бурков.

А лейтенант-то с характером, с удовлетворением подумал Смирнов, но ничего более не сказал. Все бы ничего, однако через полминуты с артплощадки прибежал запыхавшийся мичман. В руках он держал злополучную фуражку.

− Вот, товарищ командир, − выпалил мичман, протягивая ему фуражку, − у кого-то с ходового сдуло и к нам на артплощадку ветром, слава богу, занесло.

− Отдайте это модельное недоразумение вахтенному офицеру, − небрежно бросил командир, не отрываясь от бинокля.

Бурков стремглав выскочил из рубки и снова швырнул фуражку за борт. А через минуту ее опять принес робеющий от страха матрос, но уже откуда-то с юта.

− Она к вам прилипла, лейтенант, − ядовито заметил Смирнов…

Эту злополучную фуражку Бурков так и не простил командиру…

 

***

Крейсер «Адмирал Ушаков» стоял на якорных бочках в главной базе. Капитан 1 ранга Анатолий Иванович Смирнов сделал обход корабля, пообедал с офицерами в кают-компании и не спеша поднялся в свой салон. Следовало немного поспать. На флоте после обеда это святое дело. Адмиральский час. Но тут случился такой «адмиральский час», который Смирнов запомнил на всю жизнь.

Бросив мимолетный взгляд на стол, командир крейсера похолодел. На столе лежала расшитая золотым галуном адмиральская фуражка. Если бы «Ушаков» в эту минуту взорвался, то командир ошалел бы в меньшей степени. Он опрометью бросился на ГКП − главный командный пункт.

− Дежурный по кораблю, старпом, сигнальщики – все на ГКП ко мне! – рычал по громкоговорящей связи командир.

Когда сбежались перепуганные подчиненные, командир крейсера в истерике метался по командному пункту.

− Идоловы дети! – стонал Смирнов. – Позор-то какой! Адмирала проворонили…

Однако ситуация была более чем странной, если не сказать жутковатой. Адмирал не мышь и просто так незамеченным на крейсер, стоящий посредине бухты, попасть никак не мог.

Первыми его должны были увидеть сигнальщики, когда катер под крючками и под адмиральским флагом только отходил от Графской пристани. Под крючками − это когда на носу и на корме катера лихо, словно свечки, ни за что не держась, стоят два матроса. У них в руках багры с крючьями, которыми катер удерживается у причала или трапа корабля. Это высший морской шик, положенный только адмиралам. Катер несется стремительно, взлетает на волне, а крючковые не шелохнутся. Они словно впаяны в катер.

При прохождении адмиральского катера даже мимо крейсера на корабле должна была прозвучать команда по громкоговорящей связи: «По левому борту – стать к борту!». Может, и «по правому борту». Это зависело от того, с какого борта шел катер. Таким образом на флоте отдается честь старшему начальнику.

Если адмирал направлялся непосредственно к крейсеру, то следовала команда «Горнисту наверх!» И тот играл «Захождение», что означало прибытие на борт важного морского начальника. Это уже сигнал для командира, и он встречал адмирала у трапа.

Ничего этого не случилось. Адмирала, скорее всего командира дивизии, попросту протабанили, то есть проворонили. Он прибыл на крейсер незамеченным, никем не был встречен, вошел в салон командира, со злости бросил фуражку на стол и пошел по боевым постам самостоятельно. Для экипажа это был неслыханный военно-морской позор.

− Всю дежурную службу снять с вахты, − гремел Смирнов. И, отбросив в сторону субординацию, он при матросах накинулся на старпома: – А вас, уважаемый капитан второго ранга, я лично отвезу на гауптвахту. Позориться, так уж до конца. А сейчас искать адмирала!

Прошло около часа, но адмирал не объявлялся. Смирнов спустился двумя палубами ниже, где жили мичманы. На крейсере служил мичман Степан Петрович Нетреба. Командир дивизии еще с лейтенантов дружил с ним, поэтому нередко заходил к старому товарищу. Здесь, в тесноватой мичманской каюте, они позволяли себе пропустить по чарке и покалякать о том, что флот уже не тот, что матрос с лейтенантом пошел нынче хлипкий и вообще раньше даже кипяток на камбузе был горячее.

У Нетребы комдива не оказалось, и Смирнов побрел по трапам к себе в каюту, по дороге решив – будь что будет! Каково же было его жуткое удивление, когда он не обнаружил в салоне адмиральской фуражки. Она исчезла. Что же это получалось? Комдив сам обошел корабль, потом вернулся в каюту, взял фуражку и убыл с крейсера. Командирский вопль потряс корабль. Все повторилось заново, вплоть до снятия с вахты только что назначенной дежурной службы…

Старый еврей-фуражечник Ефим Моисеевич Конторович рассказывал своему приятелю Семену Михайловичу Израилевичу:

− Ты можешь представить себе, Сэмэн, какие сейчас лейтенанты пошли. Это же Ушаковы, Лазаревы и Нахимовы вместе взятые. Приходит до меня неделю назад такой зелененький соплячок, лейтенант Бурков с «Ушакова», и говорит разные глупости, что страшно повторять. Пошейте мне, это Бурков говорит, две фуражки, одну лейтенантскую, а вторую адмиральскую. И адмиральскую, пожалуйста, на вырост. А потом ты слышал, какую он хохму с этой адмиральской фуражкой отмочил? Весь крейсер на ушах стоял. А командира до инфаркта довел. Чтоб мне так жить! Из этого хлопца толк будет…

 

***

Виктор Бурков стремительно шел по служебной лестнице. В двадцать шесть лет он в звании капитан-лейтенанта был старпомом БПК первого ранга, управляющим всей огневой и поисковой мощью самого современного корабля. В тридцать четыре он в звании капитана 2 ранга в Средиземном море уже командовал корабельной противолодочной ударной группировкой − КПУГом, которая несла на борту ЯБП – ядерный боезаряд. Американцы звали КПУГ и командовавшего им Буркова Большим Иваном.

Это был прирожденный противолодочник. Научить летать можно и медведя, но Чкаловым надо родиться. Российский флот гонялся тогда за подводными американскими атомоходами. Их следовало держать под постоянным прицелом. Наши КПУГи наводились в квадрат моря, где предположительно находилась субмарина, при помощи спутников, помогали также корабли-разведчики. Но опять же это была ситуация с иголкой в стоге сена. Поди ее там поищи…

Но Бурков с полчаса изучал карту глубин и гидрологии указанного квадрата моря и тыкал затем карандашом в одну точку, ломая при этом стержень:

− Она здесь. Передать кораблям КПУГа «Боевую тревогу». Машинные телеграфы до палубы. Полный вперед…

Корабли стремительно разворачивались, строились в ордер и, вспарывая острыми форштевнями море, мчались в точку Буркова. Проходило всего несколько минут поиска, и первый гидроакустик докладывал:

− Есть контакт с подводной целью. Пеленг… дистанция… глубина… скорость хода… Цель классифицирую… Американский атомоход….

После этого Бурков «седлал» американскую лодку надолго. Все ее ухищрения и попытки уйти от преследования, скрыться в естественных помехах, в изобатах – на линиях равных глубин − не приносили успеха. В конце концов, субмарина вынужденно уходила в терводы какой-нибудь натовской страны, и гонка с преследованием останавливалась. А через время спутники и наша разведка фиксировали новый выход лодки, называли предполагаемый квадрат. Бурков на полчаса склонялся над картой и, ломая стержень карандаша, снова ставил на синем поле жирную точку:

− Она здесь. Передай кораблям КПУГа «Боевую тревогу»…

На оной из своих знаменитых лекций перед лейтенантами-противолодочниками Бурков как-то сказал:

− Американцы – это люди сплошных стандартов. Живые манекены. Они предсказуемы до мельчайших деталей в своем поведении. Изучайте их боевые стандарты, и вы всегда будете знать, где они прячутся. Иногда мне кажется, что американцы даже со своими бабами спят строго по хронометру. Это только русский, если уж дорвется…

Женщины и водка были слабостью Буркова. От него в молодости ушла жена. И в ЗАГС он больше ни с кем не ходил. Но в ресторан «Дельфин» после боевой службы Бурков заявлялся с самой шикарной кралей, которая в данный исторический момент была в Севастополе. К Виктору кидалась тотчас стая официантов, так как они-то уж знали, что чаевые будут царские.

Но у этой истории нет счастливого конца. Виктор Бурков дослужился до начальника штаба дивизии противолодочных кораблей. Пришло время назначаться комдивом и получать заслуженного адмирала. Претендентов было несколько, поэтому на Буркова, как у нас водится, написали донос, что, дескать, он пьяница и бабник. По советским временам такая информация, даже если она не подтверждалась, все равно была смертельной для карьеры. Виктора Буркова поволокли на парткомиссию, где он, к изумлению ее членов, указанную в доносе информацию подтвердил.

− Все верно, − сказал Бурков суровым товарищам по партии, − люблю я баб, потому как холостой и не кастрат. А водку пью, потому что ее производят не для растирания пяток. Хорошо хоть не обвинили в гомосексуализме. Это была бы клевета. А так все верно. Но вообще ваши партейные разборки перед назначением на должность для офицерской чести унизительны. Мой рапорт об увольнении в запас уже на столе командующего…

Комфлотом рапорт Буркова яростно разорвал на мелкие кусочки, проклиная все на свете парткомиссии. Адмирал даже поехал в Москву, в военный отдел ЦК, где пытался доказать, что на службе капитан 1 ранга Бурков не пьет, что женщин на ходовой мостик не таскает и в море с ними не выходит. Что он, наконец, нужен державе. Но ему не поверили…

Разведка быстро донесла до Пентагона это радостное для американцев и печальное для нашего флота известие. И как потом пили американские подводники за уход Большого Ивана! Впрочем, как они могут пить? Ну хлопнули по две рюмки виски с содовой. Может, кто-то даже заглянул в местный бордель. Делов-то! А вот бить наотмашь неприятеля, чтобы уже не встал, круто пить да лихо всю ночь гулять, а утром, как огурчик, снова на подъем флага может только Большой Иван. А сколько их еще на флоте! Несть им числа. На том Петрово детище и держится.

 

А на войне, как на войне… 

Я проснулся от заунывного призыва муэдзина к намазу, который несся с минарета ближайшей мечети. Открыл глаза и увидел на стыке стены и потолка буроватую ящерицу, которая не мигая смотрела на меня. Я кинул в нее подушкой. Безобидное пресмыкающееся стремительно ринулось к форточке и в мгновение ока скрылось за окном.

Я медленно поднялся с кровати и осмотрел комнату, в которой спал. Она была отремонтирована и обставлена по европейским стандартам, но с арабским акцентом – каменные полированные полы, покрытые толстыми коврами. В этой квартире жил капитан 2 ранга Владимир Алферов, командир нашей военно-морской базы в сирийском порту Тартус. Его семья уехала в Севастополь, и Алферов забрал меня с корабля к себе домой…

Я был прикомандирован к экипажу большого противолодочного корабля (БПК) «Комсомолец Украины», который вел в Средиземном море слежение за американским авианосцем. Плавучий аэродром нес на своем борту около сотни боевых авиационных единиц, это были самолеты типа «Корсар» и «Энтрудер». Половина из них могли нести ЯБП – ядерный боеприпас. Его хватало, чтобы перевернуть всю Европу вверх дном.

Наш корабль слежения должен был в угрожаемый период (за несколько часов до начала большой войны) нанести по взлетной палубе авианосца всего один залп, но из всех видов оружия. Второй ему сделать уже бы не дали. Авианосец сопровождался внушительным конвоем боевых кораблей. Поэтому наши моряки выступали в роли камикадзе. Продержаться в неравном бою они могли от силы минут пятнадцать. Но, несмотря на это, приказ из Москвы выполнили бы не задумываясь.

Больше месяца «Комсомолец Украины», которым командовал капитан второго ранга Николай Шумляковский, гонялся за авианосцем, наблюдая круглосуточные полеты американцев. Потом его сменил другой БПК – гвардеец «Красный Кавказ», и «Комсомолец Украины» ушел в Тартус, где экипаж мог неделю перевести дыхание и походить по твердой, однако неродной земле.

Тут я и встретил своего давнего друга, кубанца Алферова, и он в первый же вечер увез меня к себе домой. Никто не возражал, кроме особиста Миши Усова. Представитель КГБ едва сдерживал нахлынувшее волнение. Миша – очень добрый, честный и порядочный парень. Но в любом соотечественнике по долгу службы он обязан видеть потенциального перебежчика в стан врагов. Правда, после двух стаканов доброго бренди наш добрый особист согласился не докладывать о моем убытии с корабля своему суровому начальству…

В комнату вошел Володя Алферов, держа в руках два бокала и бутылку джина. Взглядом секретаря партийной комиссии он оценил мою внешность и, страдальчески морщась, налил джин в бокалы.

− Со здоровьичком, − сказал Алферов, чокаясь.

Мы выпили, закусили апельсином. Утро сразу стало солнечным, и все проблемы отодвинулись на задний план. Захотелось радоваться жизни.

− План у нас такой, − сказал Алферов, закуривая арабскую сигарету. − Сегодня мы поедем в Латакию. Возьмем там нашего военного советника. Ты его знаешь – Виктор Суворов. Потом на море сварганим шашлычки. Заночуем на их дозорном посту. Утром побываем в долине предсказателей. Занятное место. А потом домой.

− В Союз я буду возвращаться на водолазном боте. Он когда отходит? – спросил я приятеля.

− На кой тебе сдался этот бот? Пока его на бункере до Союза дотянут, все кишки море вытянет. Пойдем в Севастополь на плавмастерской. Быстро и с комфортом.

− Нет, дружище, − начал я упрямиться, − мне хочется посмотреть жизнь маленького экипажа во время трудного перехода.

− Перебьешься, − махнул рукой Алферов, − тут я решаю, кому и на чем возвращаться.

− Ладно, − я примирительно поднял вверх бокал с джином. – Потом поторгуемся…

В уазике нас было пятеро – Алферов за рулем. А кроме него командир «Комсомольца Украины», его замполит, я и, естественно, особист. Без присутствия последнего было противопоказано даже воду святить. Под ногами у нас лежал ящик с гранатами, четыре «Калашникова» и с десяток снаряженных патронами магазинов.

Дорога шла вдоль берега Средиземного моря. Невысокие горы, покрытые лесом, отделяли береговой оазис от сирийской пустыни, которая начиналась километрах в пятнадцати от моря.

Примерно через час езды по довольно безлюдной горной дороге нас стал догонять джип. Алферов затормозил и остановился на обочине. Метров в сорока позади нас остановился и джип. В нашу сторону сурово уставились два тупорылых гранатомета.

− Эта мухабарат – сирийское КГБ, − успокаивающе сказал Алферов. – Война идет, и они ловят еврейских диверсантов.

Он вышел из машины и поднял вверх руки. Подошел сирийский офицер, узнал Алферова, похлопал его по плечу, потом дружески обнял.

− О, мархаба, садык, − улыбался араб, что означало – «здравствуй, друг». – Русико, квоис, русико.

Затем сириец, все так же улыбаясь, изрек распространенное русское матерное слово, означающее, что путь нам открыт на все четыре стороны. Дело в том, что наши военные советники ругались при арабах без зазрения совести, рассчитывая на непонятливость сирийцев. Арабы же, быстро усвоив нашу разговорную речь, также перешли на язык, далекий от дипломатии. Словом, что посеешь…

В Латакии мы взяли с собой еще капитана 2 ранга Виктора Суворова и убыли на одиночный сирийский сторожевой пост, расположенный на берегу Средиземного моря. Суворов, который был в Сирии нашим военным советником, уже мог довольно сносно говорить по-арабски, поэтому быстро сторговался с хозяевами сторожевого поста о шашлыке и ночлеге.

Начинало вечереть, когда шашлык из баранины был готов и мы приступили к трапезе. Арабы водку не пили ‒ не позволял Коран, поэтому наша порция неизмеримо увеличилась. Сирийский офицер посмотрел на уходящее за море солнце и стал что-то быстро говорить Суворову. Тот отмахнулся от него и поднял очередную чарку. Я спросил о предмете разговора.

− Тут по вечерам у берега появляется какой-то корабль, − пояснил Виктор, пережевывая шашлык, − сириец спрашивает, что с ним делать? Корабль ходит без огней…

− Так и советуй ему, ты же советник, − ехидно заметил я, рассматривая убогое вооружение сторожевого поста, которое состояло из пулеметной турели допотопного образца. Рядом располагался блиндаж, в котором нам предстояло заночевать.

− А что тут посоветуешь? – заговорил после паузы Суворов. − Черт его знает, кто здесь плавает. Может, евреи, может, американцы, а может, и наша разведка шастает. Ближний Восток… Дело тонкое…

Солнце не успело утонуть в Средиземном, как стремительно стала надвигаться темнота, что характерно только для южных широт. Вдруг с моря донесся ровный гул газотурбинных двигателей, а потом из сумерек вынырнул, как призрак, силуэт корабля. Арабы всполошились. К нам подбежал сирийский офицер. Дескать, что делать, русико? Суворов дал команду произвести предупредительную очередь прямо по курсу корабля.

То ли арабскому пулеметчику не так передали команду, то ли он принял самостоятельное решение, только очередь пришлась по ходовому посту и резанула по надстройкам корабля. Разрывные и трассирующие пули высекали искры-всполохи из стального корпуса.

Незваный гость резко изменил курс и стал уходить мористее.

А минут через десять та часть моря, где скрылся корабль–нарушитель, озарилась яркими вспышками, и почти тотчас мы услышали в воздухе леденящий душу шелест. Мгновенно наш уютный берег превратился в огненный ад. Артиллерийские снаряды легли очень кучно.

Не помню, как мы все оказались в блиндаже. Сирийский офицер пинками выгнал наружу трясущегося пулеметчика. Для дозора. Хмель как рукой сняло. Ночью никто не спал. Мог появиться чужой десант. Повяжут, кинут в трюм, и кто нас потом искать будет? А отсиживаться в блиндаже, огрызаясь огнем, можно было не один час.

Однако до утра ничего больше не случилось. Мы подошли к свежим воронкам. Их было пять. Шестой снаряд не разорвался и торчал из песка. На его донной части была явно видна надпись «Сделано в СССР».

Командир «Комсомольца Украины» Николай Шумляковский хлопнул меня по плечу и мрачно заметил:

− Видишь, какие тут дела. Где-то в Туле сделали снаряд, который мог убить кубанского хлопца на далекой сирийской земле. Вот судьба…

В долине предсказателей, по легенде, жил когда-то пророк Мухаммад. Здесь нас встретил в маленьком духане старый араб-предсказатель. После чашки кофе, в котором содержались какие-то наркотические добавки, у меня возникло состояние тихого блаженства. Араб что-то курлыкал, напевал и причмокивал.

После сеанса, за который мы арабу неплохо заплатили, Володя Алферов сказал, что отныне мы заговорены от случайной смерти. Я попытался сострить по этому случаю, но Алферов заметил:

− А тебе лично сириец не советует идти домой на маленьком кораблике…

Алферов есть Алферов. Уж если он надумал меня не пустить на водолазном боте, то для этой цели даже колдуна использовал.

Мы вернулись в Тартус в тот день, когда маленький водолазный бот буксир «за ноздрю» потянул в Севастополь. Почти год восемь матросов и два мичмана ползали по дну Средиземного моря, решая свои водолазные задачи. Теперь они с нетерпением ждали встречи с Родиной, перебирая подарки, которые везли домой.

«Комсомолец Украины» также вышел в море и заступил на дежурство на линии боевого дозора. После обеда в каюте Шумляковского мы забивали «козла». Ничто не предвещало скорой беды. Колокола громкого боя ударили внезапно, оглушительно и как-то надрывно. И мы сразу почувствовали тошнотворный запах смерти. В радиограмме, принятой на «Комсомольце Украины», сообщалось о том, что водолазный бот и буксир атаковали штурмовые вертолеты без опознавательных знаков. Экипаж бота полностью погиб.

«Комсомолец Украины» дал максимальный ход и, вспарывая морскую гладь, устремился к месту трагедии. За кормой вспенился кильватерный след. Шумляковский несся вдоль берега, надеясь перехватить воздушных убийц. И морской волчара не промахнулся. Всего через несколько минут на главный командный пункт корабля поступил доклад радиометриста-наблюдателя:

− Наблюдаю две воздушные цели… Пеленг… Дистанция… Угол места… Цели классифицирую как штурмовые вертолеты…

− Зенитной ракетной батарее готовность номер один, − заревели корабельные динамики голосом командира.

С глухим стуком открылись крышки ракетных погребов. Две ракеты вышли на направляющие, развернулись на правый борт и стали отслеживать цели своими острыми, как иглы, носами.

− Цели в зоне поражения, − срывающимся голосом доложил радиометрист.

− Огонь, мать их! – крикнул, как выстрелил, Шумляковский.

И в боевом посту ракетчиков молоденький лейтенант-мальчишка открыл негнущимися от волнения пальцами колпачки пусковых кнопок. Затем с силой вдавил в панель сначала одну кнопку, потом другую.

Ракетный гром на мгновение заглушил все. А через минуту две магниевые вспышки распороли мирное небо. Горящие обломки вертолетов падали в море…

 

* * *

Чтобы погибнуть на войне, необязательно ходить в штыковую атаку или вести ожесточенный бой с противником. Достаточно только пройти рядом с войной, с зоной боевых действий. И смерть может любого человека накрыть своим ледяным крылом…

Источник — журнал «Воин России»